Здесь выкладываем все самое интересное о кулинарии из мира искусств, звёздного олимпа и киноиндустрии.

А начну рубрику я со статьи Маргариты Симоньян - Главного редактора телеканала Russia Today для журнала "Русский пионер".


Наиболее полная печатная версия находится ТУТ

А теперь картошка от Михаила Жванецкого:

"Rick's Cafè" в Америке, возможно, одно из самых знаменитых мест в истории кинематографа. Именно здесь разворачивается основное действие знаменитого фильма "Касабланка". Именно здесь, в этом кафе, герои Хэмфри Богарт и Ингрид Бергман встречаются после долгих лет разлуки, чтобы снова полюбить друг друга. Они пьют аперитивы и едят крекер с изысканным тунцовым кремом.

Ингредиенты:200 г консервированного тунца
150 г маслин без косточек
4 филе анчоусов
2 чайных ложки горчицы
2 чайных ложки лимонного сока
половина зубчика чеснока
1 чайная ложка покрошенной петрушки
оливковое масло

Приготовление:
Взбейте все ингредиенты миксером, постепенно добавляя оливковое масло.
Взбивайте до состояния мягкой однородной массы.
Подавайте с крекером.

Маргарита Симоньян о плове в статье "Таджикистан":

Иоанна Хмелевская, известная польская писательница, автор женских иронических детективов в своей книге "Проклятое наследство" пишет о рольмопсах следущее:

"Тут же позвонила взволнованная Зося и спросила, умею ли я готовить рольмопсы.
– Конечно, умею, – ответила я, удивленная сходством катаклизмов. – А у тебя что, тоже юбилей?
– А, ты уже знаешь! – обрадовалась Зося. – Ну да, все дело в ее дурацком юбилее. Вот я и хочу выслать Алиции рольмопсы, а то она там загнется с готовкой….
Польский фольклор обеспечен: рольмопсы, вареники...
– ...борщок, – дополнила я, – а главным блюдом будет мясо по пакистански. Может, меню составлено и не очень удачно, зато экзотично. Датчане подумают, что так принято у поляков, поляки же набросятся на селедку и забудут про все остальное. Ты права, гони рольмопсы!
– Легко сказать, я же не умею их делать! Потому и звоню тебе. Помоги, а? Я куплю селедку, очищу, замочу, а потом вместе сделаем, ладно? Они ведь могут лежать?
– В маринаде, конечно, могут. А успеет ли Алиция их получить? Я не спросила, когда торжество.
– Через три недели. Времени у нас немного. Я завтра же куплю селедку.
Даже ради лучшей подруги я не стала предлагать свою помощь по очистке селедки. О нет! И ограничилась лишь инструктажем по изготовлению гвоздя Алициного юбилея: селедку очистить от костей, нарезать на тонкие длинные полоски и вымачивать сорок восемь часов, причем половину этого срока – в воде, а вторую половину – в молоке.

Через пять дней в хвост очереди на главпочтамте пристроился один из Зосиных знакомых, некто Соколовский. Зося узнала, что он собирается отправить в Швецию коробку шоколадных конфет, и, воспользовавшись случаем, попросила его заодно отправить в Данию и наши рольмопсы.
Рольмопсов получилось ровно семь килограммов. По нашим с Зосей подсчетам, именно такое количество могло спасти Алицию. Ведь мы как рассуждали: если их будет меньше, то одно из двух – или Алиция сразу же все слопает сама и будет страдать от угрызений совести, или воздержится и тоже будет страдать. Семи же килограммов за столь короткое время ей ни в жизнь не слопать, пусть себе пробует сколько хочет, гостям еще останется.
Семь кэгэ селедки в плотно закрытой металлической банке представляли слишком большую тяжесть для женщины, поэтому ею обременили пана Соколовского, который, без всякого сомнения, был мужчиной и которому ведь все равно отправлять посылку, так что какая разница – одну или две.

…– А банка закрыта герметически? – спросила таможенница, ознакомившись с декларацией.
– Герметически, а как же! – поспешил заверить пан Соколовский, которому стало плохо при мысли, что придется тащить этот балласт Зосе обратно. Он не задумываясь поклялся бы, что банка – монолит из пуленепробиваемой стали. – Если желаете, для гарантии перевяжу ее еще веревкой.
– Перевяжите, – согласилась таможенница и перестала интересоваться подозрительной банкой, по опыту зная, что забота отправителей о своих посылках ни в какое сравнение не идет со стараниями даже самых добросовестных почтовых работников.
Банку с рольмопсами перевязали веревкой, завернули в бумагу, еще перевязали, стукнули несколько раз штемпелем и тоже бросили в тележку. Дело было в конце рабочего дня, отдел заграничных отправлений закрывался, и последней партии посылок предстояло переночевать на почте. Отправить их собирались лишь на следующее утро.
Между вечером и утром была еще ночь. Небрежно брошенная на кучу посылок, банка с рольмопсами ударилась боком о ящичек со спиртным. Спиртное не пострадало, у банки же от удара сдвинулась крышка, которая вопреки мнению пана Соколовского все таки не представляла единого целого с банкой. Немного сдвинулась, совсем капельку...
Утром в помещение первой вошла заведующая отделом заграничных отправлений в сопровождении охранника, и оба сразу же почувствовали странный запах. Запах был острый и какой то очень знакомый. Оба, как по команде, одновременно потянули носом воздух.
– Воняет чем то, – констатировал охранник.
– Господи боже мой! – произнесла заведующая, побледнев. – Не иначе, что то разбилось! И чего только люди не отправляют!
Подойдя к тележке с посылками, она увидела страшную вещь: из посылки, лежащей на самом верху, что то текло. Пахло остро, пронзительно и аппетитно.
– Помереть мне на этом месте – селедка! – уверенно определил охранник.
Отдел заграничных отправлений охватила паника. Будь испорчена одна посылка – куда ни шло. Выплатить одну компенсацию, извиниться перед одним человеком – невелика беда. Но ведь здесь катаклизм, катастрофа, кошмар! Пострадала не одна посылка, а, быть может, все лежащие под ней. В посылках же – дорогие ткани, шерсть, ценные предметы одежды, дорогостоящие продукты, сладости. При мысли о сумме, в которую обойдется выплата компенсаций, у сотрудников отдела волосы встали дыбом.
Заведующая, взяв в помощь двух сотрудниц, рыдая и проклиная разными словами отправителей, которые черт те что посылают, занялась подсчетом ущерба.
После двух часов тяжкой работы она немного успокоилась: не так все плохо, главпочтамту банкротство пока не грозит. Большинство посылок содержало или алкогольные напитки, совершенно не пострадавшие от селедки, или льняное постельное белье, которое и так часто стирается. Безнадежно испорчены были только две посылки: залитое рольмопсовым маринадом детское пуховое одеяльце и бандероль с книгами, не представляющими, к счастью, библиографической ценности. Еще некоторое сомнение вызвала, правда, сухая колбаса, издающая теперь крепкий селедочный запах.
Подумав, заведующая и ее подчиненные пришли к выводу, что селедка колбасе не помеха, а селедочный запах, может, даже повышает вкусовые качества колбасы.

– …Слушай, все пропало! – кричала она в трубку голосом, еще полным ярости… Плакали наши рольмопсы! Проклятая банка открылась, и все вылилось! Столько работы псу под хвост! Как вспомню гору перечищенной селедки...
Услышав описание катастрофы, я вздохнула с облегчением.
– Не расстраивайся! Ничего страшного не произошло. Вылился только маринад, а рольмопсы не пострадали. Зальем их по новой и дело с концом. Только банку надо закрыть покрепче.
– Ты думаешь, их можно спасти? – оживилась Зося.
– Конечно, это просто, главное – поскорее.
– Значит, мне их забрать отсюда домой, залить маринадом и...
– ...и сразу же выслать. Еще сегодня.

…Готовя к новому отправлению банку с рольмопсами, мы с Зосей оживленно комментировали происшедшее, а затем поехали на почту.
Хотя сотрудники отдела заграничных отправлений возненавидели все на свете маринады, они не осмелились отказать Зосе в приеме посылки, памятуя о ее взрывном характере. И с рольмопсами тоже обошлись как с динамитом, осторожно передавая груз из рук в руки и бережно укладывая его на тележку. Украшенные со всех сторон красными наклейками с надписью «ОСТОРОЖНО!!!», «НЕ КАНТОВАТЬ!!!», рольмопсы ближайшим самолетом улетели в Копенгаген и были доставлены Алиции в рекордно короткий срок, ибо весть о селедочной катастрофе распространилась с быстротой молнии и сотрудники почтовых отделений старались поскорей избавиться от этого свинства."

Что же такое рольмопсы?
Рольмопс — это рулетики из маринованной селёдки. которые могут скрепляться зубочистками. Блюдо традиционно распространено в Германии и Латвии, но поляки еще просто обожают. И как выяснилось, не зря.
Вот их рецепт взятый из кулинарной книги самой Хмелевской:

"Все же решила вернуться к этому деликатесу, хотя о нем уже упоминала и не собиралась говорить отдельно, поскольку в своё время (когда и создавался роман «Проклятое наследство» ) готовили их по-другому, и я там даю рецепт другой. Тогда рольмопсы делали из сельди, что продавалась развесной, из бочек. Не знаю, есть ли в наше время такая, а если нет, оно и к лучшему, ведь чистить селёдку и извлекать из неё кости — работа адская.

Намного проще купить просто селёдочное филе в собственном соку, что я и сделала, дабы испробовать лично новый способ приготовления рольмопсов, которые заслуженно считаются лучшим блюдом всех времён и народов.
Итак, приобрела я то, что называется «селёдочное филе в собственном соку», постаравшись подобрать куски покрупнее, и взялась за эксперимент. И сразу заявляю — эксперимент блестяще удался, а его конечный продукт пользовался бешеным успехом.
Брала я, значит, кусок такого филе, стряхивала с него немного собственный сок, раскладывала на доске, смазывала тонким слоем горчицы и старалась разложить на нем как можно ровнее меленько нарезанный солёный огурчик, правильнее сказать — мелко порубленный. Потом добавляла несколько горошин перца и сворачивала таким образом подготовленное селёдочное филе в толстый рулетик. Чтобы не распадался, протыкала его зубочисткой или специальной заострённой деревянной палочкой. Сложив один за другим такие рулетики в большую стеклянную банку, пересыпала их тонко нарезанными кружочками репчатого лука.
Затолкав все рольмопсы в банку, залейте их горячим уксусом, вскипячённым с лаврушкой и несколькими горошинами перца.
И пусть банка с рольмопсами постоит себе с недельку.
Сами увидите — никто не взглянет даже на самую изысканную еду, если в доме есть рольмопсы."

Есть ли что-нибудь в мире прекраснее поля июльских подсолнухов под кубанским небом?
Cомневаюсь.
Едешь по фтрассе. Она блестит, как смола. Вокруг бесподобное лето. Густой и тягучий воздух, жирный, как кисель, залил степь, залил дорогу, залил черные пашни, и рощу серебряных белолиственниц, и зеленую глубь неподвижных лиманов. Редко мигают окном голубые саманки. Во дворах наливаются персики, млеют на крышах кошки. Медленно и торжественно, как подводные лодки, плывут по жаре индоутки. На веревках сверкает крахмальная стирка. Одинокий комбайн, как самолет в небе, волочит за собой след из соломенной пыли. Ветер плещет и гонит пшеницу, разбивая ее об асфальт, как прибой, и, как чайки над морем, над полем носятся галки.
А поверх всего непереносимо, сногсшибательно, фантастически сияет небо.
Над Кубанью небо в июле сияет так, что не видно солнца. Бледное, мутное пятно в углу, как будто на скатерть пролили пахту, — это и есть солнце. А все остальное — пронзительно синее небо. И вот из-под этой ослепительной сини вдруг как хлынет прямо на трассу, как буря, поле июльских подсолнухов со всей дерзостью своих красок.
Никакому Моне ни в каком страшном сне и не снилось.
Буря, просто буря жгучей зелени, и на ней тысячи бешено ярких золотых голов, обольстительных, гордых, прекрасных созданий; стройные, стоят перед небом, как красавицы перед царем на смотринах, расправили острые лепестки и крутят вихрами с востока на запад, послушные только движению солнца.
Разве можно проехать мимо поля июльских подсолнухов и дальше спокойно жить?
Нельзя.
Пока не увидишь среди них шикарный акриловый плакат: «Добро пожаловать в самую большую станицу в мире. Штраф за сквозной проезд — тысяча рублей».
Станица Старонижестеблиевская славится честолюбием и упертостью. «Не хочу быть русскою царицей, хочу быть владычицей морскою». Ей давно надоело быть самой большой станицей в мире. Она хочет быть городом. Уже много десятилетий ее жители добиваются городского статуса.
Все эти годы страна жила своей жизнью — голодала, сидела, сажала, победила фашистов, слетала в космос, купила видеомагнитофоны и посмотрела на них «Том и Джерри», в конце концов развалилась, но и это стеблиевцев не отвлекло. Десятилетиями они строчат письма тем, кто теперь у власти, требуя справедливости.
Что изменится от того, что Старонижестеблиевская станет Старонижестеблиевском, никто в станице не знает. Но всем сердцем этого жаждет и завещает детям жаждать дальше. Такой в Старонижестеблиевской коллективный отцовский наказ.
Особенно волнуются станичники последние годы, потому что Стеблиевка на ровном месте вдруг стала самым продвинутым спортивным центром юга России. Может, если только Сочи к Олимпиаде действительно построят, то обгонят Стеблиевку. А пока равных нет.
Все произошло случайно — из-за соперничества станичного председателя Стыцько и частного фермера Вольнодуренко. Станичники говорили про это соперничество: «Опять наши яйцами меряются».
Однажды Стыцько узнал, что ласковый рык демократии донесся и до Стеблиевки и председателей будут теперь избирать на выборах, которые непонятно каким макаром надо провести в бывшем колхозном клубе. Раньше в клуб приезжали краевые начальники — встречались с народом, просили его не буянить, а за это обещали провести канализацию и, как только представится случай, отдать банду Ельцина под суд. Но давно уже никто не ездит: ветер гоняет по клубу засохшие презервативы, восьмиклассники по ночам оставляют грязные шприцы, и только в одном окошке с восьми до пяти сидит прыщавая девица под вывеской «Планета фото. Проявка и печать недорого».
В общем, Стыцько узнал про выборы. И тут же понял, что единственный его конкурент на выборах — Вольнодуренко. И тут же открыл первый в станице телеканал.
Канал назвали «Мегаполис-Восемь», и не спрашивайте меня, почему восемь. «Мегаполис-Восемь» объявил себя самым независимым телеканалом страны и ограничил сетку одной передачей — политическим ток-шоу «Наш батька». Двадцать пять минут в «Нашем батьке» вещал председатель, а остальные пять пожилая дикторша с начесом передавала от одних станичников другим поздравления с юбилеем и приветы.
По низу экрана «Мегаполис» пустил бегущую строку. В ней не было буквы «й», но из нее можно было узнать, как Джордж Буш съездил в Египет, почем фьючерсы на нефть и другую полезную для станицы информацию. В бегущей строке было много незнакомых слов. Например, банкомат. Или Интерфакс.
Каждый вечер председатель сообщал землякам, что за минувшие сутки в Стеблиевке снова выросли надои и улучшились урожаи, почти никто не помер, на улицах стало меньше пьяных и нерусских, и только гадит вражье отродье клоп-черепашка, но и его победим.
И в каждой передаче председатель последовательно ругал частных фермеров.
— Они своровали народную землю! — убеждал земляков Стыцько и называл фермеров «сионистами» и «курощупами».
— Вот здесь, — вещал председатель, тыча куда-то рукой, — здесь на платанах троих сионократов повесят, и народ спросит: «За что повесили?» А я скажу: «За предательство национальных интересов!» И народ скажет: «Правильно, надо и остальных повесить!»
Надо сказать, Вольнодуренко был единственным частным фермером во всей округе, поскольку не пил. Что может быть лучшим подарком небес, чем анафилактическая реакция на спирт у мужа и отца? Про таких на Кубани говорят: «Чи хворый, чи подлюка». Фермер был именно хворый, и его семья молила бога, чтобы бог, не дай бог, его не исцелил.
Тем временем волшебная сила телевидения взяла свое — народ невзлюбил фермеров и других сионистов, зато очень полюбил председателя.
Вечереет в станице, кричит отец сыну со двора:
— Василий! А ну, хорош там семки щелкать, пиды поможи мини синенькие розгрузыть!
— Щас, батя, «Мегаполис» тока додывлуся. Тут Стыцько такое кажэ!
— А шо вин кажэ?
— Та ты приды и сам подывыся! Ты бачил, вчора элеватор чуть не запалылы? Так то, оказывается, сионисты булы!
— Якись таки сионисты? Ты шо, сынок, с глызу зъихал чи сказився? То сосиды на Выселках напылыся та стерню нэ с той стороны запалылы, вот и понэсло на элеватор!
— Та хто то брэшэ, батя?! Вот ты послухал бы, шо Стыцько тоби кажэ! Сионисты элеватор хотилы спалыть, шоб добро народно спортить! А ты — сосиды, сосиды! Телевизор не дывышься и нэ знаешь ничого с синенькими со своими!
Вскоре пожилая дикторша зачитала в эфире письмо, подписанное группой станичников. В письме стеблиевцы требовали переловить и наказать всех сионистов и курощупов. Самых заядлых предлагали расстреливать резиновыми пулями или подвергать повешению от трех до пяти секунд. Если не верите, посмотрите подшивки газеты «Вольная Кубань» десятилетней давности. Именно этого и требовали, дословно: резиновыми пулями и вешать до пяти секунд. Далее следовал список сионистов. В списке был казак Кикоть, имевший глупость ездить по станице на новой «Таврии», пара армян с рынка, и еще затесался неизвестной национальности школьник из соседних Выселок. Школьник провинился тем, что обошел старонижестеблиевского школьника на районной олимпиаде по химии. Никаких настоящих евреев в списке, ясное дело, не было, поскольку откуда настоящим евреям взяться в станице Старонижестеблиевской, даже если она уже почти город.
Надо ли говорить, что Вольнодуренко, потомственный казак с красной ряхой, с детства приученный семьей и школой не любить евреев, в списке сионистов стоял первым.
Только после этого фермера наконец прошиб коварный Стыцьков замысел. Вольнодуренко крякнул, почесал кепку, а потом взял, да и достроил в центре станицы еще при Горбачеве начатый Дворец спорта, явив тем самым первый и до сего дня последний в Стеблиевке пример социальной ответственности бизнеса.
Станица была потрясена. Здесь не строили ничего уже лет десять, если не считать фанерной будки с жестяной крышей под вывеской «Гипермаркет Сан-Франциско». Будку соорудила семья беженцев из южного государства, обретшего вожделенную независимость и не знающего, что теперь делать с населением.
Дворец спорта открыли с красными лентами и восторженными комментариями в эфире «Мегаполиса-Восемь», который действительно оказался независимым, в том смысле, что его гендиректору было все равно, у кого брать деньги.
Теперь уже пришла очередь председателю чесать кепку и крякать. Его ответ был блестящим. Стыцько съездил в Краснодар, с кем-то пошушукался, кому-то подогнал фуру арбузов с лучшей бахчи, и, не успев еще опомниться от одного Дворца спорта, станица уже открывала второй!
Стыцьковский дворец сильно обошел вольнодуренковский. Тот теперь казался вонючим спортзалом, а не дворцом. А новый — это был настоящий фитнес-центр с совершенно немыслимой роскошью — бассейном на три дорожки. Непьющих станичников обещали пускать в бассейн бесплатно по особым билетам с фотографией Стыцько. Оба непьющих станичника этим очень гордились.
Вольнодуренко с горя неделю гонял по двору жену, как Степан Аксинью, обломав ей все гелевые ногти. Хотел было нанять босяков поразбивать в фитнес-центре окна, но рассудил, что это мелко, достал из-под кровати чемодан и укатил в Москву к двоюродному брату. В Москве фермер, стесняясь, пообедал в дорогом ресторане с двумя мужчинами, пахнувшими неземным одеколоном. Брат называл этих мужчин инвесторами. Неизвестно, на что клюнули инвесторы, но в следующем октябре в станице открыли первый на юге России Ледовый дворец.
Ни в одной из российских южных столиц не было Ледового дворца. Даже просто катка не было — ни маленького, ни большого, ни крытого, никакого. Какой может быть каток в краю, где полгода в году лето, и такое лето, что асфальт плавится.
Сначала вообще было непонятно, что с этим катком делать, потому что ни в станице, ни в окрестностях, ни даже в самом Краснодаре сроду не продавались коньки, и в глаза эти коньки никто не видел, кроме как по телевизору на чемпионатах по фигурному катанию. Но беженцы из южного государства смотались в Москву на Черкизовский и затоварили будку «Сан-Франциско» партией коньков.
Ледовый дворец овладел станицей в ноль секунд.
Зоотехники собрали хоккейную команду и бились вечерами с комбайнерами. Доярки перешили выпускные платья дочерей и натягивали их на расползшиеся бедра прямо поверх гамаш. Им хотелось кататься, как Роднина.
Слух о дворце прошел быстро, и сюда уже приезжали со всей округи. Людей стало так много, что движение на катке пришлось организовать только в одном направлении — по часовой стрелке, чтобы народ не поубивал друг друга. Так и катались друг за дружкой в лучших нарядах, целыми семьями. Ледовый дворец заменил станичникам первомайскую демонстрацию, по которой они тосковали все эти годы.
Старонижестеблиевская еще больше преисполнилась гордостью за свою удивительную судьбу, и в школах с еще большим остервенением стали проводить конкурс на лучшее стихотворение про прекрасную малую Родину.
Но главное — прекрасная малая Родина все простила сионисту-фермеру.
Председатель мучился. Он не знал, чем отомстить. И тогда фермер предложил ему мировую. Фермеру совсем не хотелось ворочаться по ночам, гадая, чем же теперь ответит председатель. Оба они сообразили, что выборов никаких пока как не было, так и нет, а их гонка вооружений еще чуть-чуть — и погубит обоих, как едва не погубила однажды мир на Земле. В итоге решили публично помириться и закрепить дружбу совместной постройкой чего-нибудь такого, что действительно нужно станице.
Оказалось, что по-настоящему нужно станице теперь только одно — травмпункт. Из-за бассейнов и катков у публики увеличился травматизм.
Сказано — сделано. Через полгода был у Стеблиевки свой травмпункт. Вся местная пресса, то есть и газета, и телеканал, зашлась в восторге. На первую полосу газеты «Великая Старонижестеблиевская» поместили снимок улыбающихся председателя и фермера. Редакция пыхтела над заголовком всем составом, и в муках ночей он родился. Большими буквами над снимком было написано: «Результат рукопожатия Стыцько и Вольнодуренко — травмпункт!»
В общем, благодаря демократии затрапезная кубанская станица (пусть и самая большая в мире) за пару лет разжилась двумя Дворцами спорта, бассейном, Ледовым дворцом с настоящим катком и травмпунктом.
Правда, статуса города ей так и не дали.
Мы ехали мимо Старонижестеблиевской снова через месяц. Но поля июльских подсолнухов уже не было — был август. Только месяц прошел, а дорогу уже не узнать. Небо сереет, мутнеют лиманы, пшеницу собрали и по-черному жгут на полях стерню.
Жизнь, как никто, и щедра, и безжалостна. Сама оглушила, сама взбаламутила душу, а теперь сама же взяла и все испортила. Где подсолнухи, где гордые молодые счастливцы, любимцы неба, с улыбкой глядевшие ему прямо в глаза? Одни бурые палки, и на них — черные головы без лепестков. Стоят сморщенные, иссохшие, жалкие, как старухи в черных платках на долгих похоронах соседки. Тусклое небо от них отвернулось, солнце не смотрит на них, и разрывается сердце, оттого что вот была красота — и нет ее, и год еще целый не будет... и думаешь о старости и смерти, и в страхе и в тоске ждешь неминуемую осень…
Но не будем о вечном. Если вы, как я, тоскуете по ослепительному южному небу и удивительным южным нравам, то в Москве вас может спасти только одно — нерафинированное подсолнечное масло. Идите на Дорогомиловский рынок — прямо мимо кроликов и куриных пупков, потом поверните направо вдоль молочных поросят, дальше за копчеными утками — налево, и возле каштанового меда как раз оно и будет. Ты узнаешь его из тысячи. Нерафинированное подсолнечное масло пахнет так, как пахнут все кубанские города и села летом — они пахнут жареными семечками. Это и есть несравненный аромат июльских ночей моей благословенной Родины.
Лавочка под домом, прямо над головой — зрелые жерделы, из белоснежной «девяносто девятой» выходит прекрасный принц — Серега со второго подъезда — и говорит:
— Ритка, семочек будешь?
Первая любовь! Твой аромат нельзя перепутать.
На худой конец, можно просто сказать продавщице: «Дайте кубанское вонючее» — она поймет.
Купите на рынке помидоры, огурцы, сладкий перец, желтый лук, кинзу и фиолетовый базилик, который нормальные люди зовут реганом через фрикативное «г», а москвичи — фиолетовым базиликом. Все, что вы купите, будет жалким подобием левой руки. Но лучше, чем ничего. Нарежьте все не очень мелко и залейте кубанским маслом. Это будет салат. Часть лука замочите в уксусе, отожмите и перемешайте с кусочками обычной селедки. И ее тоже залейте кубанским маслом. Это будет салат с селедкой. Отварите черную фасоль до мягкости, накрошите в нее кинзы, чуть-чуть того же уксусного лука и тоже все сверху кубанским маслом. Это будет салат с фасолью.
Подайте все с черным хлебом — и ждите лета. Рано или поздно оно приходит даже в Москву.
Материал опубликован в журнале «Русский пионер» №10

Суп из лука из дневников Бриджет Джонс:

На 4 порции:
1 1/2 кг лука-порея
3 пера зеленого лука
3 ст л оливкового масла
соль и перец
порезанная петрушка

Чтобы ваш суп не получился синим, как у Бриджет, не перевязывайте лук синей ниткой :)

Тщательно промыть лук. Мелко порезать зеленый лук. Разогреть масло в кастрюле, обжарить зеленый лук на медленном огне в течение 10 мин, помешивая. Добавить лук-порей и 1 л горячей воды. Приправить солью и перцем и готовить около 1 часа, чтобы лук стал мягким. Дать немного остыть и сделать пюре в кухонном комбайне. Перед тем, как подавать суп на стол, подогреть его, приправить если необходимо и подавать с порезанной петрушкой.

Трагедии случаются не только от несчастной любви: в своей колонке главный редактор телеканала Russia Today Маргарита Симоньян поведает о главном разочаровании своей жизни, которое настигло ее во французком Эвиане, где ей, утонченной ценительнице раков, подали обожаемую субстанцию во французском исполнении. Но лучше бы они этого не делали.


Живописная дорога, ведущая в город Эвиан, удивительно похожа на живописную дорогу, ведущую в город Геленджик. Больше ничего общего у этих городов нет.
В городе Эвиане проходил как-то саммит «большой восьмерки», из-за чего из города вывезли много жителей и завезли много журналистов. И очень много очень вкусной еды.
О стране, принимающей такое международное мероприятие, можно судить по тому, как на нем кормят. В этих бесплатных кормежках — квинтэссенция всей кулинарной традиции страны, разгул ее гастрономической гордости и фейерверк гостеприимства. В Питере на трехсотлетии было столько красной икры в огромных жестяных судках, что нельзя себе представить, чтобы такое количество вообще существовало на свете. Пирожки были гладкие, маленькие, соблазнительные — можно было сойти с ума от одних фантазий по поводу того, что там у них внутри.
В Эвиане, естественно, кормили сырами, винами, окороками, петухами, эскарго, фуа-гра и всякими такими вещами, о которых я никогда не буду в этой колонке писать. Потому что чтобы о них писать, надо уметь их готовить, а чтобы их готовить, надо родиться и умереть французом и чтобы твои прабабка с прадедом родились и умерли французами. Нам же, бесповоротно обрусевшим армянам, остается писать о своем о будничном — о холодце и хашламе, например.
В столовой саммита я ходила вдоль украшенных пластмассовыми овощами рядов с умопомрачительной едой и пыталась все попробовать и все запомнить.
И тут я увидела раков.
Я увидел ее и погиб, как говорится.
Мимо раков пройти нельзя. Ну то есть я не могу. Раки — это совершенно особая история. Наивно думать о них как о еде. Они над едой. Они выше и тоньше даже такой поэтичной вещи, как суфле из телячьей зобной железы. Они драматичнее шашлыка, яростнее стейка и задушевнее фондю. К сфере духа раки относятся не в меньшей степени, чем к сфере плоти. Раки объединяют людей и делают их одной крови, в том смысле, в котором это имел в виду Маугли.
Там, где я росла, раки — это и страсть, и зараза, и буднично, и высоко, и празднично, и прозаично. Они — материальное воплощение абстрактного чувства Родины. Можно сказать, один из ее неистребимых образов, с детства живущих в моей душе. В общем, раки — это как Пушкин.
И я попробовала этих французских раков.
Ну, скажу я вам! Это были вообще не раки. Это что угодно, но только не раки. Вы меня простите, господа французы, может быть, у вас любой поваренок-мальчишка в привокзальной едальне сварганит такой суп де пуассон, какой я уже лет десять тщетно пытаюсь повторить, но по части раков вы профаны. Прямо скажем, ваших раков просто невозможно есть.
И вообще нигде в мире, кроме как у нас, раков есть нельзя. Знаем, пробовали. И у нас-то не много где можно, если уж совсем честно.
Хороших и тем более отличных раков в Москве найти практически нельзя. Сносных — это да. А шикарных — шансов нет. Без вариантов, как выражаются там, где действительно водятся лучшие раки, то есть у нас на юге. Ответственно заявляю — отличные раки водятся только на Кубани, а совсем шикарные — только на Дону (да простят меня земляки).
Но их в Москву почти не привозят, а привозят бледных алтайских или пресных севанских (да простят меня соплеменники). И те, и другие — для знатока грусть и раздражение. Нет того разнообразия тонких вкусовых оттенков, тех сладковатых ноток, того полета. К тому же отдают тиной. Но не для знатока и алтайские, если правильно сварить, могут стать вершиной удовольствия и впечатлением на всю жизнь.
Вообще в Москве отношения с раками сложные. Самое главное мало кто знает, как их есть.
В раках можно и нужно есть все. Кроме двух маленьких штучек — кишечника в хвосте, который в рецептах с креветками стыдливо называют «темной венкой», и плотного на ощупь желудка непосредственно в голове, ближе к глазам. Если вас в раках интересуют только шейки, умоляю: просто попробуйте один раз голову. Переборите страх неизвестности, съешьте эту нежнейшую печень, эту несравненную икру, эти тонкие белые веревочки того, что у рыб зовется молоками… Все равно не понравилось? Ну, чего-то я не понимаю в жизни(:
Отдайте тогда головы мне и не переводите продукт. Сама доем. Мне их часто приходится доедать за друзьями-москвичами, которые хвостики едят, а бесценные головы норовят выбросить.
Как мы ели раков! «Как я трогал тебя! Даже губ моих медью…» — к чему-то вспомнилось мне. Отец ловил раков раскладушкой в азовских лиманах, а потом привозил домой в огромных грязных мешках и вываливал в ванную. Мы с сестрой мыли их там голой шваброй. Мама их боялась, а мы вытаскивали их из ванной аккуратно, держа двумя пальцами за бока чуть ниже клешней, чтоб не цапнули. Варить их мама тоже не варила, по этическим причинам (раков, как известно, варят только живыми), поэтому в кипяток их бросали дети. Так у нас с сестрой воспитался характер.
Мы варили их в ведрах и ели ведрами…
В общем вот как это нужно делать, если вы живете в Москве. Сразу отбросим все иллюзии насчет того, что мы найдем кубанских или донских раков. На рынке украинка тетя Нина честно признается, что опять один Алтай. Другие продавцы иногда врут, что Дон. Хотя ведь и так видно. Южные — они, во-первых, мельче, во-вторых, темнее. Сильно темнее. Поэтому сваренные они не бывают оранжевыми, а только темно-алыми, багровыми — как кровь, а не как мандарины.
Но нам с вами, скорее всего, достанутся именно мандарины. И их тоже надо выбирать с умом. Во-первых, размер. Больших раков покупают только лохи. Внутри такие раки пустоватые и суховатые. Каждый продавец тихонько смеется вслед пузатым дядькам, требующим «покрупней». И все равно большие раки стоят дороже, чем маленькие, потому что пузатых дядек больше, чем настоящих ценителей.
Мы берем тех, что помельче, и если тетя Нина не продает нам их еженедельно, то есть если мы у тети Нины не постоянные клиенты, которых обижать нельзя, то нам придется самостоятельно каждого рака проверить не просто на признаки жизни, а на бурную двигательную активность. Иначе тетя Нина обязательно набросает нам полудохлых — их же тоже нужно кому-то продать. Тот, который лениво шевелит клешней, до дому живым не доедет. Берите агрессивных — не промахнетесь.
Дальше: мы с вами хотим побольше девочек. Потому что у девочек — икра. Их отличить так же просто, как человеческих женщин от мужчин, — у девочек шире, так сказать, бедра, то есть шейки (они же хвосты), и маленькие клешни. А у мальчиков клешни мощные, а хвосты узенькие. Положите двух рядом — сразу увидите разницу.
Не забудьте попросить у тети Нины укроп. Не обычный пучок укропа, как для окрошки, а длинные жесткие стебли старого укропа, как для солений, свежего или сухого, обязательно с семенами. Если такого укропа нет, купите семена укропа в аптеке, они там продаются для младенцев, чтобы у младенцев не болели животы. Если и там нет, возвращайте раков обратно. Ничего не получится. Мы не французы и раков без укропа даже не будем пытаться варить. Тем более алтайских.
Есть пара десятков приличных рецептов варки раков. Мы с вами будем варить так, как учил меня отец. Хотя бы потому, что ему это будет очень приятно: он, как только прочитает колонку, пойдет и тут же наловит раков и выпьет за наше с вами здоровье.
На десятилитровую кастрюлю вам нужно два с половиной килограмма раков. Этого не хватит ни на какую компанию, потому что десятилитровой кастрюли правильно сваренных раков не хватает даже двоим. Хотите наесться ими до отвала, покупайте другую кастрюлю. Правда, придется побегать по Москве, чтобы такую кастрюлю найти.
Здесь же на рынке покупаем одну среднюю морковку, один зеленый болгарский перец и одно зеленое яблоко. Каменная соль, чеснок и острый красный перец у настоящего кулинара-любителя дома есть всегда.
Приехав с рынка, моем раков (без фанатизма, а то некоторые, бывает, их зубной щеткой трут) и выкидываем тех, что все-таки не выжили. В кастрюлю наливаем семь литров воды, всыпаем семь столовых ложек соли с горкой, кладем укроп (его должно быть много), зубчика три чеснока, болгарский перец без семян, морковку, половинку яблока и красный перец по вкусу. Проверьте, не засунула ли вам тетя Нина в пакет с укропом еще и лавровый лист с душистым перцем. Она любит так делать — для объема пакетика. Лавровый лист нам может все испортить, и душистый перец тоже — мы же не грибы солить собираемся.
Доводим наш бульон до кипения на сильном огне, бросаем в кипяток живых раков и закрываем крышкой.
Да, мне их тоже жалко. Но и устриц жалко и тем более ягнят. Поэтому не будем больше об этом.
Пока раки опять вскипят, набираем в ванну холодной воды до уровня середины кастрюли. Как вскипели, уменьшаем огонь и даем им еще повариться минут пять-десять в зависимости от размера. Как только сварились, всю кастрюлю ставим в ванну с холодной водой. Раки должны настояться в бульоне, но не должны продолжать вариться, что именно и произойдет, если кастрюлю не поставить в холодную воду. Минут через двадцать достаем одного и пробуем на соль. Мало соли — сыпем в кастрюлю еще. Много — доливаем обычного кипятка.
И настаиваем не меньше часа. И потом подаем с холодным пивом.
Ну что тут можно сказать? Именно в эти минуты как раз и начинаешь остро чувствовать Родину. И точно знаешь, что это не Франция. И слава богу.

(Материал опубликован в журнале «Русский пионер» №8)

Из интервью Ларисы Рубальской: "Жуй спокойно, страна!"
Материал предоставлен журналом "Гастрономъ" (апрель 2003, рубрика "Рецепт с автографом")

Так что же мы будем есть?
- Это блюдо называется чахан. Оно осталось от былых отношений с японцами. Я ведь, ну ты знаешь, когда-то работала в московской редакции газеты "Асахи". В Японии это дежурная еда. Жареный рис. Очень просто, вкусно и симпатично.
Но у нас она не так бытует. И все, кто ко мне приходит, едят чахан за милую душу. Меня одна японка научила. Японцы обычно берут рис, оставшийся от приготовленных накануне блюд, и из него готовят. Чахан можно и на гарнир подать, и самостоятельно. И даже если одного из компонентов нет, не страшно.

- Главное, чтобы рис был!
- У японцев есть пословица: "Спелый рис держит голову вниз". Мне она очень нравится. Лишь только те стебли, у которых колоски пустые, под ветром вытягиваются вверх, а наполненные, спелые наклоняются вниз. Рис - как человек, и спелый рис для меня - знак скромности... Чем еще хорош чахан - готовится быстро. Как только рис сварится, дальше пять минут. Пожарю морковь, лук, разобью яйца. Порежу туда немного ветчины. Перемешаю все. И будет красота!

Что нужно:300 г белого риса
2-3 моркови
2-3 репчатые луковицы
2 яйца
пучок зеленого лука
немного ветчины
соевый соус
кетчуп

Что делать:
Рис отварить. Морковь натереть, лук порезать и обжарить вместе с нарезанной соломкой ветчиной, вбить яйца.
Перемешать все с рисом, добавить по вкусу соевый соус и кетчуп. Подержать на огне до застывания яичной смеси. Подать, посыпав мелко нарезанным зеленым луком.

Все-таки в Москве невыносимый климат. Здесь жить нельзя. Здесь можно только зарабатывать деньги и страдать. Как так получилось, сколько в этом трагедии, нелепости и бессилия, что наша Родина, ширясь до нынешних своих умопомрачительных границ, сдвигала столицы все севернее и прирастала территориями одна кошмарнее другой? Чем было плохо в Киеве? Зачем вот это началось — Новгород, Москва? А Петр — зачем он построил Питер там, где он его построил? Встречу на том свете — все ему скажу! Державе нужно было море — так разве не нашлось нормальных морей? Черное, например. Только на секунду представить, что столица России — у Черного моря... В Туапсе... Или — страшно сказать! — в Сухуми.И там, в сердце нашей Родины, городе-герое Сухуми, все то же самое: широченные проспекты, на проспектах немытые «Бентли», гастарбайтеры в туфлях с длинными носами, Третьяковка, казино «Шангри-ла». «Якитории» с очередью в пол-улицы, жадные менты, таджики в оранжевом, фитнесы, бутики, газета «Сухуми таймз». Сладкая вероятность забеременеть от миллионера, иметь десять процентов скидку в «Азбуке» и пятнадцать — в «Боско», стать геем или супермоделью. Или несогласным, или писателем. Или — самое вожделенное — увидеть на улице Пугачеву с собачкой… Все вокруг пьют свежевыжатый сок и зеленый чай, едят моцареллу с помидорами и «Цезарь» с креветками. Дамы с полувзгляда понимают, какого сезона на прохожем «Бриони». Прохожий с полувзгляда понимает, в каком году даме накачали губы. Именно в Сухуми первыми начинают говорить «как бы», «на самом деле», «нереально», «как-то так». А вся страна еще годы повторяет вслед за столицей — «кааак бы», «нереааально». Коренные сухумцы в душе презирают приезжих, но сдают им свои квартиры в центре и спиваются на эти деньги к сорока. Все, как у нас, только весной не появляются на проезжей части беспризорники с подснежниками. Откуда в Сухуми подснежники — там же нет снега! Представьте на секунду — столица такая же, как Москва, но без этого непроходимого неба, без этих убийственных шести месяцев, когда перестаешь верить в то, что солнце вообще существует, что ты когда-то давно сам его видел своими глазами, а не просто читал о нем в детских книжках. В январе — плюс пятнадцать. Плюс пятнадцать — в январе!Солнышко играет в стеклопакетах только что отстроенного Сухуми-сити, светится башня «Федерация», лучик пробивается через ветки хурмы, чтобы погладить ковровые дорожки перед бутиком «Луи Вюитон». На Кутузовском сияют магнолии, на Красной площади под Рождество шелестят фонтаны. Гуляй себе в свитерочке, кушай мандарины. Если бы сердце нашей Родины находилось южнее, были бы мы как народ спокойнее, беззаботнее, терпимее к людям и к жизни? Радостнее? Может, меньше бы пили и меньше бы вешались по утрам втихаря, цепляя веревки на крюки в потолках наших темных квартир? Была бы у нас какая-нибудь легкая национальная идея? Какие-нибудь великодушные, но не обременительные нацпроекты? Что-нибудь вроде — каждый столичный житель должен вырастить у себя на даче фейхоа и отправить его плоды обделенным детям снежной московской провинции. Вообще, было бы у нас больше счастья, если бы мы развивались на юг, а не на север? Никогда мы этого не узнаем. Судьба жестока: наша столица — Москва. Город, замученный грязью своих февралей. А в Сухуми мы будем просто иногда ездить искупаться и пожрать. И понять, что мы из-за этого Петра потеряли.n n n Абхазию от России отделяет маленький ручеек под названием река Псоу. Пограничный пост стоит прямо на мосту через этот ручеек. У поста — стихийный рынок. Зимой отсюда увозят мандарины, которые мы едим на Новый год, весной — мимозу, которую нам дарят на Восьмое марта, а летом просто торгуют позолоченными шортами, меховыми лифчиками и прочими необходимыми на курорте вещами. Частные дома стоят так близко к посту, что простыни с бельевых веревок висят прямо над головами пограничников. Понять, где заканчивается базар и начинается государственная граница, невозможно.Подъезжаем туда рано утром — я и моя сестра. Она местная. Ей восемнадцать лет, и у нее — трое детей. Такая тут традиция: не вышла замуж к десятому классу, значит, уже и не выйдешь. Не первый год сестра смотрит на меня с жалостью и презрением — я не замужем. В моем возрасте она будет бабушкой. А у меня не сложилась жизнь. Именно поэтому я живу в Москве и занимаюсь ерундой, называя ее карьерой. У моих южных сестер средний возраст вступления в брак колеблется вокруг четырнадцати. Правда, они не знают, что в Москве можно до свадьбы посидеть с парнем в кафе. В короткой юбке. И с накрашенными губами. И братья не запрут тебя на чердаке. Мало того, можно до свадьбы переспать с живым настоящим мужчиной — и с твоей матерью не перестанут здороваться соседи! Эта информация перевернула бы их мир. Мне нравится пересекать границу со своими местными сестрами. Местные всех знают. Даже если кого-то не знают, то точно знают их родственников. В семь утра жара уже шпарит, а перед таможенным контролем уже стоит километровая очередь. Туристические автобусы, «КамАЗы», крутые иномарки и убитые «Жигули» — все сигналят и портят воздух. За час мы продвигаемся на метр. Через мост в Абхазию ведет только одна полоса узкой дороги и одна — обратно. Обе забиты машинами, а между машинами все бурлит полуголыми людьми, тележками и тюками. Машины упираются друг в друга. Как при этом некоторые умудряются проехать на ту сторону без очереди по встречке, уму непостижимо. Но они проезжают. И мы тоже хотим. Сестра идет к посту — договариваться, чтоб пустили по встречке. Солнце хлещет невыносимо, но устричный запах пляжа иногда пробивается сквозь пот и шашлык и напоминает, что здесь в двух шагах отличное море и общее счастье. Между машинами носится толстый милицейский майор. Он пытается упорядочить толпу, не пуская никого вне очереди. Кроме тех, кого надо именно вне очереди пропустить. Кого пускать, а кого нет — это целая наука. Лучше всех в нашей стране ее осваивают милиционеры. По неуловимым признакам в интонации, в одежде, в осанке, в марке машины и телефона они понимают, кого нужно обязательно пропустить и отдать честь, а кого — ни за что. Майор, в насквозь мокрой от пота форме, визжит в телефон: — Кого запустить — этих? Этих на джипе или кого? А, на «Тойоте» я давно пропустил. Еще одна «Тойота»? Да я не могу больше никого пропустить без очереди, товарищ полковник! Не могу, говорю, щас люди меня разорвут, уже под колеса бросаются. Мобильник выключается. Майор яростно втыкает его в карман. — П…ц, это дурдом. Где твой телефон? — кричит он лейтенанту. — Батарейка села. — И на моем села! Дай сюда телефон,— говорит он в воздух, и несколько рук тянут ему телефоны. Майор облеплен людьми как мухами. Каждый считает, что имеет право ехать без очереди. Вот тетка в легкомысленном сарафане с лямками из-под купальника. Она дергает майора за рукав, подлизывается и угрожает. Майор так устал, что его не впечатляет даже всероссийская волшебная палочка — ее красное удостоверение. — Вы не смотрите, что я так одета, товарищ майор, я с администрации, вы гляньте ж на удостоверение! — кричит тетка. По кубанскому говорку слышно — она действительно «с администрации». — Да хватит мне в лицо тыкать своим удостоверением. У меня тоже удостоверение есть, я же им никому в лицо не тыкаю! — взвизгивает майор. — Я что, мальчик вам? У меня тоже дети! Да не суйте мне ваши деньги, я принципиальный человек!Принципиальный человек наконец кому-то дозванивается и кивает напарнику на «Тойоту»:— Ладно, Овик, этих пропусти.И тут я слышу прямо над ухом: — Прыгай быстрее в машину, ты что, глухая?Это орет моя сестра, вытягивая меня из нашего «жигуленка» и запихивая в чужую «Тойоту», которую пропустил майор. У хозяина «Тойоты» лицо рожающей крольчихи — испуганное и ничего не понимающее. Это неудивительно — у «Тойоты» новосибирские номера. Хозяин настолько не местный, насколько это вообще возможно. — Короче, расклад такой, — говорит ему сестра. — Я договорилась, чтобы твою тачку пропустили без очереди, а ты за это везешь нас до Алахадзе. У тебя в машине есть кондиционер, а у нас — нету, поэтому мы решили ехать с тобой.— А наша машина, что, так и останется в очереди стоять? — говорю я. — Да и хрен бы с ней, — отвечает сестра. «Тойота» выезжает на встречную полосу к шлагбауму, через который выпускают машины с абхазской стороны в Россию. И тут у остальной очереди сдают нервы. С десяток машин с матом и ревом стартуют следом, наглухо перекрывая путь из Абхазии в Россию. — Твою мать, что они делают! — кричит сестра. Но поздно. С той стороны уже пропустили туристический автобус. И теперь автобус и «Тойота» встали лицом к лицу, а за ними на километр — две вереницы машин. Медленно водители начинают понимать, что оказались в одной из знаменитых пограничных пробок и не вырвутся теперь из нее пару дней. Пост оглашают стоны ненависти и отчаяния. — Ну все, приехали, — говорит сестра. — Вылезай, пешком пойдем. Мы выходим на мост. Внизу ручеек, разделяющий две страны, еле переваливается через камушки. И кто-то истошно вопит: «Женщина!» Я понимаю, что это из-под моста орет российский пограничник с автоматом наперевес. И смотрит при этом на меня. — Что вы хотите? — кричу я ему. — Бросьте десять рублей, пожаааалуйста, — кричит мне пограничник. Я бросаю ему пачку сигарет. На пограничной будке висит объявление: «Пограничные формальности не оплачиваются, деньги и подарки не предлагать». В будке сидит жизнерадостный брюнет в погонах. Объявления он не читал, а если бы прочитал, то очень бы удивился. Тут же обнаруживается, что моя сестра, пока не вышла замуж, училась с женой брата пограничника в параллельных классах. То есть они, считай, близкие родственники. — Алик, солнце, — щебечет она в окошко. — По-братски пропусти меня с девочкой, мы только в «дьюти фри» и обратно.— Иди! Только не блатуй там много, — кивает Алик, не глядя на паспорта. Я слышу, как он спрашивает следующего в очереди:— Цель вашей поездки? Следующий в очереди ему отвечает:— Ты чего, Аликос, попутал?.. — Тьфу ты, Сэго, — отвечает пограничник, — зачем кепку надел, я подумал, что ты отдыхающий! Я тебя не узнал даже. Ты к матери, да? Ну проходи, брат, привет там передавай от меня. Да убери свой паспорт, что ты как двоюродный! Теперь нам остается только пройти контроль у абхазских пограничников. Там нет никакой будки. Вместо нее прямо у дороги на корточках сидит парень в джинсах и шлепанцах и громко спорит по мобильнику о том, кто должен забрать козу. Он абхаз, но спорит по-русски. Это и есть пограничник. От солнца он прикрывается цветастым зонтиком. Мы подходим к нему, он отнимает трубку от уха и, не вставая с корточек, строго спрашивает:— Грузины есть?— Нету, — отвечает сестра. — Эх, красавица, украду тебя, — улыбается пограничник, закрывая рукой телефон, чтоб не услышали на том конце провода. — Проходите.На наши паспорта он не смотрит. Таким образом мы оказываемся в том месте, где могла бы быть наша столица. Поезжайте туда как-нибудь. Таких эвкалиптов, такой гальки, такой прозрачной волны, такого копченого мяса, такого кофе нельзя сказать, что нигде больше нет, но точно нет там, куда вы обычно ездите отдыхать. Все видели римские пинии? Ну и где те пинии по сравнению с пицундскими соснами? Начнем с того, что эти сосны занесены в Красную книгу — в чем я сильно сомневаюсь насчет пиний. А закончим тем, что эти сосны называются красивым словом «эндемик», что тоже не каждому дано. Абхазская народная легенда гласит, что когда Бог раздавал народам земли, один самый красивый кусок земли он оставил для себя. Типа как дачу. И все остальное раздал. А тут приходит абхаз за землей. И Бог ему говорит: «Ты чего пришел? Я уже все раздал». А абхаз отвечает: «Извини, я не мог прийти вовремя, у меня были гости, а гости — это святое». Тогда Бог оценил гостеприимство абхаза и отдал ему тот самый красивый кусок, что оставил себе под дачу. Теперь там страна Абхазия. Лично я подписываюсь под каждым словом этой легенды.Правда, один очень важный в Абхазии человек сказал мне, что он не будет эту легенду больше никому рассказывать. Она так всем нравится, что многие другие республики стали ее присваивать. Включая Якутию. То есть теперь в Якутии рассказывают, что это их землю (!) Бог оставил себе под дачу. Кормят в Абхазии очень свежим, летним, за три копейки и обижаются, когда даешь чаевые. Девушек-официанток чаевые оскорбляют — им кажется, что им сделали неприличное предложение. Еще в Абхазии везде готовят мамалыгу, и даже в этом смысле страна ничуть не уступает Италии — просто у итальянцев хватает пафоса называть мамалыгу полентой. Поленту я варить не умею. А мамалыгу в моей семье варят все женщины еще с тех пор, как моя прабабка, жившая в Пицунде, сбежала оттуда замуж за сочинца. Надо ли говорить, что ей было пятнадцать. Надо ли говорить, что ее отец взял ружье и пошел убивать их обоих. Но не нашел. И она научила всех сочинских армян варить мамалыгу. Эта легенда мне тоже очень нравится. Абхазы считают, что мамалыга — это блюдо абхазское, грузины — что грузинское, «Яндекс» — что молдавское, а нам все равно, мы не гордые. Мы пойдем, купим грошовой кукурузной крупы или грошовой кукурузной муки. Хотите твердую мамалыгу — берите крупу, хотите мягкую — муку. Моя прабабка варила из муки. Потом солим воду и кипятим ее. Пока она кипит, ставим на стол все, с чем эту мамалыгу наши родные будут есть. Дети будут есть ее с инжировым вареньем, дед будет макать в мацони, мама будет есть с туршой, бабушка — с растопленным маслом и аджикой, а дядя навтыкает в нее, пока горячая, кусочки сыра и съест, когда расплавятся. А я стою у плиты и сыплю в кипяток потихоньку муку, пока мамалыга не загустеет. Совсем по чуть-чуть, чтобы не было комочков. А потом, пока она не станет мягкой, я буду долго ее мешать-мешать-мешать и вспоминать, как все были одной страной, любили друг друга, ездили в гости и, в общем, было все равно, где именно у этой страны столица…

(Материал опубликован в журнале «Русский пионер» №9)

Кукусечка пишет:

Все-таки в Москве невыносимый климат. Здесь жить нельзя. Здесь можно только зарабатывать деньги и страдать.

Не, Москва совсем недавно стала такой непривлекательной.
Советская Москва была очень приятным городом,
здесь всегда можно было купить такие диковинки, как колбаса, апельсины, сапоги...