Екатерина Фурс

Су Тун


Друг в пути




В канун Нового года я снова получил поздравительную открытку от Ли Цзюня. Эта открытка пришла из одного захолустного уезда Северной Шэньси. На ней были нарисованы животные, травы и цветы в традиционном китайском стиле, давно вышедшем из моды. Ли Цзюнь каждый год отправляет такие открытки, только адрес на почтовом штемпеле все время меняется: Пекин, Куньмин, Хайкоу, Кульджа, Харбин. Теперь же этот никому не известный путешественник добрался до уезда Аньсай ; это означает, что мой друг Ли Цзюнь все еще в пути. Всегда в пути – такой образ жизни он выбрал для себя несколько лет назад.
Я обратил внимание, что стиль сообщения на открытке несильно переменился по сравнению с прошлым годом. Одна короткая, но емкая фраза «Направление изменилось!» заставляла задуматься, но понять ее смысл все-таки не удавалось. Мне вспомнилась цитата, написанная Ли Цзюнем в прошлом году: «Человек думает, Бог смеется», - в то время она озарила меня светом мудрости. Впоследствии я подписывал этой фразой новогодние открытки друзьям, и только потом узнал, что цитата принадлежит писателю-эмигранту из Западной Европы, Милану Кундере, чья популярность стремительно растет.
Сверившись с настольным словарем, я, вопреки ожиданиям, не нашел подходящей статьи. Я не знал, что это упущение случайно, и связано с малограмотностью составителя. Я также не знал, что в словах Ли Цзюня (Кажется, это был физический термин?) скрывалось какое-то предупреждение. Однако мне было ясно, что своему другу Ли Цзюнь непременно окажет такую своеобразную милость.
Что же значит «направление изменилось»? По этому поводу, некоторые друзья говорили мне: «Не нужно так стараться понять Ли Цзюня и то, почему он сбежал в уезд Аньсай на севере провинции Шэньси».
Первые воспоминания о нашем знакомстве до сих пор вызывают во мне тяжелые переживания. В то время мы учились в одном из университетов на Севере Китая, но обычно я редко его видел, только на занятиях по философии, политике или экономике, когда он тянул руку и, поднявшись, делал глубокомысленные замечания на слова преподавателя. В речи Ли Цзюня был отчетливо слышен выговор провинций Цзянсу и Чжэцзян: резкий, но насыщенный. Каждый раз, когда он заговаривал, девушки с первых рядов оборачивались, и в их нежных взглядах читалось уважение. Волосы Ли Цзюня всегда были растрепаны и взъерошены, его серьезность, достоинство и проницательность в спорах делали его похожим на Канта и Сартра в молодости.
Ли Цзюнь постоянно покупал книги, поэтому часто занимал деньги и долго не мог их вернуть. Потому мнение о нем в университете разделилось: те, кто никак не могли выбить из Ли Цзюня долг, называли его обманщиком, те же, у кого с ним не было проблем, по-прежнему, уважали его. Наконец, однажды он и у меня взял в займы 20 юаней, сказав, что в книжном остался только один экземпляр книги «Бытие и ничто», и, если промедлить, то кто-то другой может его купить. Тогда я понял, что у меня нет причин отказывать. Однако предостережения пострадавших от Ли Цзюня в самом деле оправдались. Хотя мое материальное положение было затруднительным, я все же не мог потребовать у него свои 20 юаней, и тем более разозлился, когда однажды обнаружил его в одиночку выпивающим в ресторанчике за пределами университета.
Тогда я сел напротив Ли Цзюня, и в негодовании смотрел, как он щурясь потягивает второсортную китайскую водку эрготоу. Томик «Бытие или ничто» лежал между бутылкой и тарелкой с жареным арахисом, и когда я протянул руку, чтобы отнять книгу, Ли Цзюнь презрительно усмехнулся.
- Хочешь взять – бери, - сказал он. – Все равно ничего не поймешь. Обывателю не дано понять скрытый в ней смысл. Ты останешься ни с чем.
- Но ты должен вернуть мне деньги, - я положил книгу на место, испытывая досаду от того, что вечно проявлял себя слабым и мелочным перед Ли Цзюнем.
- Не говори со мной о деньгах, это слово вызывает у меня отвращение! - сказал он, нахмурившись, и подвинул бутылку ко мне. - Выпей со мной. Не думай о деньгах, не думай об университетских стенах и правилах. Когда хочешь выпить, тут же дай себе волю и выпей – так и душа твоя наполнится.
Сквозь туман хмеля я слышал, как Ли Цзюнь говорил мне: «Разрушь стены и выйди наружу, посмотри на реальный мир, отправься на поиски самого себя». С тех пор я, словно верующий, переживший крещение, стал преданным другом Ли Цзюня.
В путь.
В путь.
Много лет назад Ли Цзюнь выдвинул этот лозунг, быстро распространившийся по университету и многих взбудораживший. Накануне распределения именно это чувство волнения побудило многих моих однокурсников отправиться на работу в захолустные районы Синьцзяна, Цинхая или Тибета. На церемонии вручения дипломов его речь еще раз всех ошеломила: «Мне не нужно ваше признание, мне не нужна ваша похвала. Я вовсе не повинуюсь призывам отечества. Это мое собственное желание. Я хочу в путь. В путь».
«В путь», - призыв эхом разнесся по залу. И это восторженное эхо до сих пор отчетливо звучит в моей памяти.
Через несколько лет после этого я прочитал роман американского писателя, созданный в 60-е годы, он назывался «В дороге». Я стал подозревать, что именно этот роман лег в основу девиза Ли Цзюня, однако проверять подлинность моей догадки уже не было никакого смысла: Ли Цзюнь давно был в пути, и его последователи – наши однокурсники тоже давно были в пути.
Первое время, когда Ли Цзюнь только приехал в Тибет, он все время писал мне письма. К письму он также прикладывал свои фотографии перед дворцом Потала, монастырем Джоканг или со стадом яков. На снимках у него был изможденный вид, но глаза горели мечтой совсем, как прежде. На одной из фотографий была круглолицая девушка с короткими волосами - она, по-видимому, случайно попала в кадр. Девушка сидела на корточках в правом нижнем углу фотографии, голова ее была повернута чуть в сторону - она смотрела на Ли Цзюня верхом на яке. Мне показалось, что выражение ее лица несколько насмешливое.
Та девушка была первой любовью Ли Цзюня, о чем он впоследствии сообщил мне в письме. К тому же он намекнул, что у них уже завязались отношения. Ли Цзюнь говорил, что они, возможно, могут стать хорошими супругами, связанными общими устремлениями, как Карл и Женни Маркс. Ну и, наконец, он, конечно, не забывал меня поторопить с приездом в Тибет, чтобы мы могли встретиться.
«Только взгляни на свой пропахший медью и мещанством город человеческих страстей и слабости, незачем о нем грустить,» - так писал Ли Цзюнь в письме. – «Приезжай ко мне в Тибет, приезжай ко мне в Тибет дышать свежим, чистым воздухом».
Один раз он растопил мое сердце, и я уже собирал вещи, чтобы немедленно покинуть затхлый, скучный университет. Но перед самым отъездом, конечно, возникли всевозможные препятствия, помешавшие мне махнуть на все рукой и отправиться на запад; и я понимаю, что основной причиной было мое безволие и нерешительность - в этом-то как раз и есть наше с Ли Цзюнем основное различие. Поэтому мне только и оставалось, что жить обывательской жизнью, в моем роскошном и шумном городе на юге Китая. Ли Цзюнь же, напротив, вольной птицей парил в высоком небесном просторе.
Однажды поздней ночью в первый месяц зимы, когда еще было мало снега, кто-то постучал в одинокую дверь моего общежития. Это была незнакомка, одетая в мужскую военную шинель. Я уже где-то видел это круглое лицо и черные как смоль коротко стриженые волосы, но все же не узнал ее. Девушка стянула шерстяную шапку с головы, взлохматив волосы, и сказала: «Я от Ли Цзюня. Меня зовут Сяоми». Тогда я понял, что это и есть возлюбленная моего друга с фотографии.
«Я путешествую по югу Китая и, пока я здесь, поживу у тебя», - Сяоми окинула меня оценивающим взглядом и улыбнулась. – «Друг Ли Цзюня – все равно что мой друг»
Пожаловавшая среди ночи девушка впустила холодный воздух с улицы. Пока я переживал о том, как буду принимать нежданную гостью, Сяоми сама вошла в комнату, разбрызгав грязь с сапог по полу, и села на мою кровать. Она с негодованием спросила: «Почему и на юге идет снег? Я замерзла и голодна - можешь найти что-нибудь перекусить?»
Я отыскал два пакетика лапши быстрого приготовления. Стоявшая за моей спиной Сяоми удивленно воскликнула и испуганно уставилась на меня: «При виде лапши меня тошнит. Неужели ничего другого нет?» - она недовольно скривила рот. – «Вы, южане, такие жадные, по сравнению с нами, тибетцами! Как же так? У нас в Тибете, какой бы ни был гость, ему подают все самое лучшее».
После слов Сяоми мне захотелось сквозь землю от стыда провалиться, и я поспешил к соседям, одолжить несколько яиц. Потом я стоя смотрел, как изголодавшаяся девушка уплетает яйца всмятку. В разговорах Сяоми часто упоминала нынешнее положение дел Ли Цзюня, рассказывала, что он сейчас изучает тибетский буддизм. Однако еще чаще она говорила о Лаогане. Я не знал, что он за человек, но по тому, с каким почтением Сяоми отзывалась о нем, понял, что Лаоган был ее кумиром и мучеником нашей эпохи.
Пожалуй, лишь за час до рассвета насыщенная высокопарными выражениями речь девушки, наконец, сошла на нет, и она зевнула. Я взял в охапку ватное одеяло, уже готовясь отправиться переночевать в студенческое общежитие, как Сяоми удивленно спросила:
- Ты куда?
- Искать место для ночлега.
- Но ты можешь постелить себе на полу. В Тибете мы всегда так делаем.
Я покачал головой и, как бедный родственник, поплелся открывать дверь. Девушка захихикала:
- Да ты такой консерватор! Лаоган непременно должен преподать тебе урок!
Я сделал вид, что не понял ее слов, но в душе постыдился своей косности и мелочности.
Ранним утром, когда после снегопада появились первые проблески зари, Сяоми поездом умчалась на юг, и с тех пор я ее не видел. Однако ко мне начали прибывать другие приятели Ли Цзюня из Тибета: иногда по одному, иногда группами по два-три человека - словно волны во время прилива. За всю зиму я принял по меньшей мере десятерых друзей Ли Цзюня. Это были либо его новые знакомые из Лхасы, либо - случайные попутчики. Каждый приносил с собой записку от Ли Цзюня. Для меня же это стало настоящей катастрофой, поскольку мне нужно было всегда иметь в доме еду и напитки и обзавестись постелью для себя. Однако я едва сводил концы с концами - мне только и оставалось, что всюду занимать, а порой еще приходилось одалживать деньги своим гостям. Я понимал, что они могут и не вернуть долг, но считал, что их дело важнее моего, и требует больше затрат.
Как-то раз холодной зимней ночью в мою дверь постучался тот самый Лаоган. Это был рослый крепкий мужчина с проседью в бороде. Голос его, однако, был мелодичным, а речь - насыщенной. Он сидел на моей кровати, подобрав под себя ноги, словно крестьянин с севера Китая, его изодранные нейлоновые чулки распространяли неприятный запах. «Ставить Сартра в сравнение Хайдеггеру - очень поверхностно, только такой молодой и неопытный человек, как Ли Цзюнь, может слепо верить Сартру». Лаоган был спокоен и уверен в себе и беспрестанно скручивал папиросы из махорки. Я помню, как во время разговора он вдруг встал с кровати, подошел к решетчатому окну и обеими руками потряс железные прутья.
- Зачем заколачивать решетки? Посмотри сам - будто бы узник, в клетке!
Я объяснил, что все окна общежития такие. Тогда Лаоган неожиданно закричал:
- Нет! Разбей оковы, разбей и освободись!
Неожиданный блеск, появившийся в глазах Лаогана, вызвал во мне благоговейный трепет и смятение.
Лаоган все время приходил и уходил, а перед самым отъездом напрямую попросил меня пожертвовать деньги на их тибетское издание «Мысль высокогорья». Я признался ему, что у меня нет ни гроша, даже продуктами и проездными билетами я обязан студентам. Смеясь, Лаоган схватил меня за левую руку и, указав на мои наручные часы, сказал: «У тебя еще есть часы. Многие наши товарищи уже сдают кровь за деньги, чтобы помочь изданию». Я потер запястье в нерешительности, а Лаоган тем временем продолжал: «Не грусти по пустякам, ты должен знать: мысль важнее каких-то там часов».
В конце концов, я не мог больше сопротивляться - я так и не узнал, где Лаоган заложил часы, подаренные мне отцом.
Постепенно моя репутация в университете испортилась, теперь и со мной произошло то, что раньше было с Ли Цзюнем - я был по уши в долгах. Я прятался от тех, кому задолжал сам, а другие сторонились меня, словно прокаженного, - боялись, что я буду просить взаймы. В то время я был совсем подавлен и упал духом. Я понимал, что это Ли Цзюнь за тридевять земель пытается затянуть меня в свои дьявольские сети, и я должен был этого избежать.
Работу я также поменял из-за Ли Цзюня, как бы абсурдно ни звучало - это действительно так. К осени я перевелся на работу в другой университет. В моей жизни наступило затишье и благополучие, и, конечно, самой главной причиной было то, что я влюбился. Однажды я рассказал своей возлюбленной Сяовэй, какие беды мне принес Ли Цзюнь, на что Сяовэй с негодованием ответила: «Ну и что он за друг такой? Чем такой друг, лучше уж совсем без друзей. Ты только подожди, вот сам заявится, я его проучу!»
Но в итоге Ли Цзюнь не приехал. Похоже, роль сыграло то, что, сменив работу, я успешно скрылся, или, может, Ли Цзюню стало неловко, из-за того, что мое ответное письмо изобиловало жалобами и упреками. Осень пролетела быстро, наступила зима. Неожиданно вместе с приходом зимы, прибыло и письмо от Ли Цзюня - я не знаю, где он взял мой новый почтовый адрес. В этом длинном письме Ли Цзюнь рассказывал, что в его жизни произошли серьезные изменения: они с Сяоми устали друг от друга и разошлись своими дорогами – мои ожидания оправдались. Ко всему прочему, он поразил меня, написав, что больше не может оставаться в Тибете и скоро собирается отправиться пешком к бассейну реки Хуанхэ, изучать местную культуру. В конце Ли Цзюнь торжественно сообщил, что в канун Нового года меня навестит его друг-поэт и что мне было бы полезно с ним пообщаться. И хотя сейчас он беден и жалок, однако в будущем, по мнению Ли Цзюня, он сможет стать лауреатом Нобелевской премии по литературе.
Снова должен был приехать друг Ли Цзюня, и я никак не мог справиться с тревогой по этому поводу - был напряжен, будто бы ожидал врага. В канун Нового года мы мы с Сяовэй на несколько дней отправились к ее бабушке, а когда я вернулся в университетское общежитие, то увидел гору окурков на цементном полу перед дверью. Сложно сказать, какое мной овладело чувство, когда я представил, как поэт долго ждет меня у двери. Среди окурков я нашел разорванную на мелкие кусочки бумагу: по-видимому, поэт в порыве вдохновение сочинил новое произведение - жаль, что обрывки нельзя было склеить. Я смог точно разобрать слова лишь на одном клочке бумаги и, не в силах сдержаться, я громко прочитал:
«В путь!»
«В путь!»
Ходило множество слухов о том, почему Ли Цзюнь покинул Тибет. Некоторые мои однокурсники, вернувшиеся оттуда, рассказывали, что после того, как Ли Цзюнь расстался с Сяоми, он целыми днями выпивал, пытаясь залить горе вином. Как-то раз, протрезвев, Ли Цзюнь услышал по радио старинную народную песню Северной Шэньси. Песня очень глубоко тронула его: он на время забыл боль утерянной любви и отправился скитаться по бесчисленным дорогам Китая.
Они рассказали, что ветреная Сяоми ушла от Ли Цзюня прямиком в объятия Лаогана, а через полгода была им отвергнута. В итоге Сяоми отправилась на юг, в провинцию Гуандун, чтобы окончательно расстаться с прошлым. Говорят, что в одном из приморских городов она нашла заработок, о котором стыдно говорить вслух.
Я вспоминаю всех тех друзей, которые разбредаются от меня в разные стороны, и становятся все дальше и дальше. Всякий раз, когда я получаю открытку от Ли Цзюня из разных уголков страны, разглядываю прекрасные пейзажи со всех концов Китая, вчитываюсь в регулярно сменяющиеся названия городов и сел на почтовых штемпелях - иногда едва различимые, а иногда четкие, - читаю по-прежнему восторженные девизы и призывы Ли Цзюня на этих открытках, я всегда чувствую, будто бы что-то потерял.
Мне кажется, молодость похожа на бутоны роз: некоторые - распускаются и цветут, другие – вянут и сохнут.
На пятый год после окончания университета, мы с Сяовэй поженились. Первая ночь после нашей свадьбы выдалась снежной. Мы слушали концерт Шопена для фортепьяно, сидя у печи, когда кто-то постучал в дверь. Сяовэй побежала открывать.
За дверью стоял молодой незнакомец в старой военной шинели. Его волосы, брови и плечи были все усыпаны снегом. На вид он был еще моложе нас.
- Вам кого? – Сяовэй приоткрыла дверь на половину, настороженно разглядывая незваного гостя.
- Я друг Ли Цзюня, - молодой человек достал из кармана письмо. – Я из Большого Хингана, Ли Цзюнь попросил меня навестить вас.
Сяовэй не взяла письмо, она по-прежнему прочно держала входную дверь. После я услышал, как она холодно ответила:
- Мы не знаем никакого Ли Цзюня. Вы, наверное, ошиблись дверью, - Сяовэй собралась закрывать. Из-за ее спины я увидел удивленное и разочарованное лицо молодого человека – он отступил на шаг, а Сяовэй решительно захлопнула дверь.
Я и представить не мог, что Сяовэй может так поступить. Прислонившись к двери, она немного помолчала, а затем только и сказала: «Тут так мало места, уже поздно, холодно и идет снег. Я не хочу принимать непонятного гостя», - она подняла на меня взгляд и добавила. – «И обувь у него грязная – весь ковер нам испачкает».
Я знаю, что она не должна так обращаться с моим другом, да и с другом друга тоже. Но я ничего не сказал. Я понимаю, что в таких делах, жена есть жена.

Благодарю, мне очень приятно.)